Студия документальных фильмов.

Сергей Лозница, известный документалист («Фабрика», «Полустанок», «Поселение», «Портрет», «Блокада»), на минувшем «Кинотавре» был единственным, кто явился на церемонию закрытия, соблюдя дресс-код - смокинг и бабочка. «Сразу видно - европейской культуры человек!» - зашушукались в кулуарах. Однако в Германии, куда он переехал с семьей, Сергей живет недавно, родился и вырос он в Белоруссии, а гражданство имеет украинское и менять его не собирается.

Последний факт как раз и вывел некоторую часть публики из себя - его первый игровой фильм «Счастье мое», успевший до кинотавровского конкурса побывать в конкурсе Канн, являет собою мрачную и безнадежную картину России. Необъяснимая агрессия, разлитая в воздухе, злость, нетерпимость - Россия в этом и с этим живет, жила и, похоже, будет жить всегда. Многие на такое видение России обиделись. После показа на «Кинотавре» съемочная группа предстала перед журналистами на пресс-конференции. Разговора не получилось - эмоции захлестнули недовольную часть критиков. Впрочем, свой приз - «Слона» - критики на «Кинотавре» отдали именно Лознице. А жюри отметило его как лучшего режиссера. Обозреватель «Независимой газеты» Екатерина Барабаш попробовала по прошествии некоторого времени поговорить с Сергеем Лозницей в более спокойной обстановке.

Сергей, хочу для начала спросить вас про фотографию в каннском и кинотавровском каталогах, которая в этих случаях есть ваша визитная карточка как режиссера. Вы на ней изображены с топором на плече. Это символично, что ли? Пришли - и как бабахнете...

Никакого символизма. Эта фотография была сделана во время летних съемок. Мы снимали в заброшенной деревне. Нужно было рубить кустарник, чтобы было видно дома. Пришлось поработать топором. Обычно режиссеры фотографируются рядом с камерой. Все фотографии одинаковые... Это скучно...
Как думаете, почему не получилось у вас разговора с критиками на пресс-конференции после показа вашей картины?

Я бы вообще не назвал это пресс-конференцией. Эта была череда высказываний, порой очень эмоциональных. Было обсуждение. Тогда давайте так это и называть. Хотя и собственно обсуждения не было - журналисты говорили о своих впечатлениях и не ожидали от меня ответа. О фильме, по существу, не говорили - говорили обо мне и переходили на личности. Я был удивлен уровнем вопросов. Точнее сказать - огорчен. И поражен. У меня возникло ощущение, что большинство присутствовавших в зале журналистов все еще не определили для себя, что такое произведение искусства и чем оно отличается от жизни.

Про «Счастье мое» многие говорят, что это выстроенный, сконструированный фильм, что вы смотрите холодным равнодушными взором на нашу жизнь и препарируете ее холодными равнодушными руками.

Я не понимаю, о чем в данном случае речь. Что значит «выстроенное», «сконструированное»? В кино все выстроено - а как иначе? Фильм - это форма. Она может быть несовершенной, может быть неудачной, может вообще отсутствовать, но это уже другой вопрос. Можно проговорить свои мысли небрежно, а можно - подробно и внятно. От этого зависит, насколько выразительной будет ваша речь. Не думаю, что надо рвать на себе рубаху. Наоборот - надо прятать свои мысли, свои эмоции. Чем больше автора в картине, тем меньше зрителя. Хороший звук в картине - это тот звук, которого не слышишь. Хорошая камера - та, на которую не обращаешь внимания. Хороший режиссер - это тот, присутствия которого мы не чувствуем.
Интернациональная команда, которая работала над вашей картиной, - лучшее подтверждение тому факту, что национальный кинематограф как явление уходит в прошлое.

Я учился режиссуре в интернациональном институте - ВГИКе. У нас в группе были студенты из Финляндии, Пакистана, Португалии, Саудовский Аравии, России, Украины, Грузии. Мне это очень нравилось. Когда я собирал съемочную группу, я хотел, чтобы со мной работали профессионалы из разных стран. У нас на площадке звучало восемь языков, и все мы прекрасно понимали друг друга. Я могу сказать, что мой фильм относится к русской культуре. Несмотря на то что я иногда живу в Германии, сделать немецкую картину я не в состоянии, потому что вырос в совершенно другой культурной среде.
Вы живописуете очень мрачную, чуть ли не апокалиптическую картину российской жизни. Вас интересуют причины того, о чем вы рассказываете?

Именно поэтому я и взялся снимать фильм. Причины происходящего сегодня - в нашем прошлом. Пока мы не проанализируем прошлое и не сформулируем отношение к нему, оно будет нас преследовать, история будет повторяться. Ключевой эпизод фильма затрагивает тему толерантности. Готовность убивать во имя идеи губительна для общества.
Я как раз имела в виду причины этой агрессии, нетолерантности, нетерпимости, о которых ваш фильм. Вы отсылаете зрителя во времена Великой Отечественной, предлагаете искать корни там. Но ведь все началось гораздо раньше. Когда и как - думали, пока снимали?

Фильм - это не исторический трактат. В фильме есть два ретроспективных эпизода, которые необходимы. В одном эпизоде речь идет о достоинстве и об уважении к личности, во втором - о терпимости. И при этом во всем присутствует «восьмая нота» - «гори все синим пламенем!»
Это то, что так колоритно доказывает в одном из последних эпизодов водитель, которого блестяще играет Борис Каморзин? Мол, никогда не лезь - и будет тебе счастье...

Он произносит заповедь, по которой в нынешней России живут многие. Но восьмая нота - это другое. Я бы назвал это тягой к бессмысленным разрушительным действиям. Помните эпизод на поле, когда два бродяги дали по голове герою и ушли со словами «Напрасно парня побеспокоили...» - в его грузовике оказалось совсем не то, что они ожидали? В действиях этих персонажей отсутствуют логика и здравый смысл.

Про «Счастье мое» ваши противники говорят, что это Босх от кинематографа. Тогда вопрос: почему Босху можно, а Лознице нельзя? Как ответили бы?

Пусть сравнивают. Когда человек с чем-то сталкивается, он часто пытается понять то или иное явление с помощью аналогий. Человеку так удобнее - «ага, я никак не мог прочесть, а тут нашел аналогию - и все понял, мне стало легче». Да и постановка вопроса мне не кажется корректной, это я о «Босхе и Лознице». Надо говорить не о том, почему Босху можно, а мне нельзя, а о том, почему вообще нельзя? Что это за категория такая в искусстве?
В фильме есть эпизод на рынке, когда камера «гуляет» по лицам местных жителей, заставляя вспомнить не только Босха, Брейгеля и все человеческие пороки, но и ваше документальное прошлое. Где вы собирали эти лица?

Ассистент по массовке Марина Врода и я в течение полугода ездили по Черниговской области, фотографировали местных жителей, искали интересные, выразительные лица. Я отобрал 250 человек для съемок. Я пытался создать палитру лиц, которые можно встретить на рынке в провинциальном городке... Этот эпизод мы снимали два дня. Съемки проходили очень тяжело. Необходимо было создать ощущение документальной камеры и естественной атмосферы.
Честно скажите - нельзя было обойтись в фильме меньшим количеством мата?

Нельзя. В фильме ровно столько мата, сколько необходимо. Вот, скажем, уже упоминавшаяся сцена в поле, где бродяги дают герою по голове. Бродяги в поле не могут говорить литературным языком. У меня диалоги в сценарии были написаны гораздо мягче, там практически не было мата. Но снимались не профессиональные актеры, а местные жители. И они не смогли достоверно сыграть то, что я написал. Пробовали много раз - не получается у них литературным языком, сразу фальшь выходит. Тогда я спросил: «Как вы хотели бы говорить в такой ситуации?» И они начали говорить так, как им привычно. Тогда все встало на свои места. То есть в данном случае меня поправили сами актеры. Или точнее - НЕ актеры. А в остальных эпизодах мата ровно столько, чтобы вся сцена не выглядела фальшиво. Послушайте, мат давно уже стал частью повседневного разговорного языка, от этого не отмахнешься.
Ваш фильм на выходе получил примерно равное количество сторонников и противников. Думаю, вы были к этому готовы, но все равно - нет ощущения досады?

Жизнь не завтра кончается. У противников картины, надеюсь, будет достаточно времени, чтобы ее понять.
«Независимая газета»